Ознакомительная версия.
Из великого идеала неизбежно следует и тотальная ложь пропаганды: если высшая истина – это идеал, то с низкой материей фактов считаться незачем. Игнорирование объективности постоянно приводило советских пропагандистов к абсурду: они не слышали, не видели, не понимали, что сами же говорят и пишут.
В моем детстве по телевизору часто крутили короткометражную комедию «Райкины пленники». В дочкином детстве, уже в начале 90-х, я обнаружила в книжке для малышей рассказ Юрия Сотника, послуживший основой для назидательного фильма.
Текст и фильм – пропагандистские: рекламируют материальные условия жизни в Советском Союзе. Действие происходит в познесталинские годы в большой изолированной квартире простой рабочей семьи. Сын-пионер, вернувшись из школы, принял ванну и повязывает красный галстук перед зеркалом. Приходит его друг. Мальчики собираются на занятия краеведческого кружка, который ведет университетский профессор. Дочь-пионерка готовит изобильный обед. Ей как раз надо смолоть кило говядины на котлеты. Идиотический сюжет со странными фрейдовскими комплексами, разворачивается вокруг тугой мясорубки – единственного недостатка в прекрасной жизни. Спеша на заседание, пионеры поступили неправильно – отказались помочь маленькой хозяйке. Тогда сестра отрезала брату, гм, пуговицы с гульфика. Мальчишки попали в плен: штаны единственные, выйти не в чем. Как разрешилась проблема, неинтересно. Интересно другое: почему автор смело сочинил квартиру, ванну и говядину, но спасовал перед вторыми штанами?
Еще сильней ошарашивает очерк «Чужие люди» Аркадия Сахнина. Того самого, который – по легенде – стал одним из авторов брежневской трилогии. Очерк впервые появился в «Известиях», а в книге для детей «Ты будешь коммунистом» (М.: Молодая гвардия, 1962) был напечатан с дополнениями. Сахнин поведал драматическую историю: парализованному фронтовику дали комнату, а родной брат выбросил его с жилплощади. Беспомощного инвалида взяли к себе соседи – «чужие люди». В такую же комнату, где жили впятером: два сына, отец с матерью и дедушка. Из газеты «Известия» вся страна узнала о коммунистической морали простой советской семьи. Читатели горячо поддержали живой пример коммунизма: писали письма, присылали еду, одежду и деньги. Но западный репортер спросил: при чем тут коммунизм? «Это личные качества отдельных людей. А живи эта семья в Соединенных Штатах, разве поступила бы иначе? Или у вас нет эгоистов? Да тот же брат инвалида…» (с. 209). Очеркист объяснил, что брат – нетипичный пережиток. А всеобщая поддержка – типична. Но репортер, «воспитанный капиталистическим обществом» (с. 211), ничего не понял, да еще и спросил: «Что, простой человек в Америке хуже простого советского человека?» (с. 215). Пионерам очеркист сказал прямо: да, хуже! «Отравленный воздух капиталистического мира душит в человеке все благородное» (с. 215). А репортеру привел пример, чтобы до него, наконец, дошло.
Примеру отведена вторая половина текста. Там тоже появляется западный журналист, швед. Он увидел на Невском огромную очередь за молоком. Толпа ругалась: «Дожили! Молока нет!». Подошедший репортер был опознан как иностранец. Очередь застыла, но сразу вспыхнула: «В милицию!». Шведа окружили и потащили. Он не понимал: за что? «За антисоветскую пропаганду!» – объяснили ему» (с. 217). А Сахнин радовался: очередь за молоком превратилась в «единый советский коллектив!» (с. 216).
Что должны были понять дети из этого безумного очерка, неизвестно. Ведь рассказанное пропагандистом означает, что в нашей стране не действуют никакие институты по защите человека. Инвалид беспомощен перед беззаконием. Сердобольные соседи не могут и не пытаются восстановить его права на жилплощадь, они берут несчастного к себе. Ни суд, ни муниципалитет, ни милиция, ни социальные службы, ни объединения взаимопомощи инвалидов, ни те самые «советы», из-за которых режим назывался советским, – ничего не работает или не существует. Бредовая история с иностранцем, которого тащили и не пущали, – это советская мистика на архаической подкладке. Негативные явления – очереди, например, – как бы есть, но как бы и нет. Это фантомы, которые становятся реальностью, то есть антисоветской пропагандой, только если их запечатлеют в печатном слове. А пока все помалкивают и как бы ничего не знают, то явление остается фантомным.
Мистический страх перед реальностью, мистический страх – и стыд – перед иностранцами вызывал труднообъяснимые и безнадежные попытки скрыть очевидную беду.
Подобную ситуацию наблюдал мой отец – и в ней со страстью участвовал.
История ужасная: пожар в гостинице «Россия». Номер, в котором жил папа, выгорел дотла. В соседнем номере человек погиб. Папа возвращался вечером в гостиницу. Перешел улицу Разина (Варварку) – и все изменилось мгновенно и жутко. Сразу огонь, дым, крики. Так осталось в памяти. Папа бежал ко входу, навстречу бежал полуголый человек с чемоданом. Вдруг остановился, отшвырнул чемодан, тот распахнулся – пустой.
Сразу появились иностранные корреспонденты. Тоже бежали, нацелив камеры. И многие свидетели кинулись им мешать. Нет, камеры не разбивали. Но заслоняли объектив, толкали, теснили, пригибали руки. И отец тоже это делал. Зачем? – я не спрашивала.
Советских корреспондентов там не было. Советские СМИ молчали обо всех катастрофах, стихийных, техногенных и криминальных. Преступно молчали и о насильнике-людоеде (Чикатило начал убивать в конце семидесятых). Телевидение-радио-газеты не били в набат. После очередного кошмарного убийства катились панические слухи, родители приходили встречать детей с уроков. Однажды возле школы вижу мрачные глаза молчащей толпы. Значит – опять…
О пожаре в гостинице я знала потому, что папа был свидетелем. О людоеде-потрошителе – потому, что это происходило у нас в Ростовской области. О катастрофе «Александра Суворова» – потому, что теплоход был приписан к Ростову. Конечно, вставал вопрос, какие еще ужасы от нас скрывают, почему и зачем.
В утаивании катастроф историк и прозаик Владимир Шаров вскрывает архаические истоки, связанные с высшим, божественным статусом легитимности самодержавия: «Теснейшая связь верховной власти с Богом таила в себе угрозу. Она породила особую, встречавшуюся только в древности ответственность царя перед народом, по сути и на современный вкус весьма парадоксальную. Никакие собственные деяния ему поставлены быть в укор не могли, царю можно было предъявить счет лишь за то, что приписать никому, кроме Господа Бога, не получалось. Еще Кюстин, разъезжая по России, с удивлением отметил, что цензура не дозволяет газетам информировать общество о Петербургском наводнении, в котором обвинить царя, казалось, было трудно. То же и в Советской России: например, крайняя скудость и неполнота сообщений о землетрясениях в Ашхабаде, Ташкенте, потом – в Спитаке. На самом деле, исходя из российского понимания сущности верховной власти, она была совершенно права. Происходившие в стране землетрясения, наводнения, засухи могли означать лишь одно: на троне сидит ложный царь, и Бог, насылая свои казни, ясно, недвусмысленно указывает на это святому народу» (Меж двух революций. Знамя, 2005 №9. https://goo.gl/VVlCBq).
Власть изо всех сил скрывала Новочеркасский расстрел. «В Новочеркасске и Шахтах работали 5 машин радиоконтрразведывательной службы на случай попыток радиолюбителей направить сообщения за границу» (Владимир Козлов. Массовые беспорядки в СССР, с. 405). В этом сокрытии был, вероятно, рациональный смысл: преступники скрывали свое преступление и боялись, что мощная забастовка послужит примером для рабочих в других городах. Осталось неизвестным, насколько режим осознал глубину собственного провала. Поднимая на щит Кровавое воскресенье как неискупимую вину царизма, коммунистическая система совершила то же самое. И не нашлось ни одного действующего института, социального или властного, который мог бы действовать в острой ситуации: ни профсоюзов, ни советов, ни партийных или комсомольских комитетов – ничего. Мирную забастовку с экономическими требованиями расстреляли.
Об этом я знала «с пеленок». То есть мне об этом не говорили, но мои бабушки при мне шептались, думая, что я не понимаю. Ясно, почему я прислушивалась: все дети подслушивают тайны взрослых. Но почему я поняла – загадка детского восприятия. Поняла и запомнила некоторые фразы. Теперь могу засвидетельствовать, что особенно потрясло народную молву: «мальчишки с деревьев так и посыпались», «шли с портретами Ленина, с красными знаменами». Мне помнится именно множественное число: с портретами и знаменами. Хотя позднейшее расследование установило, что портрет был один и флаг один.
Невозможно поверить, что власть рассчитывала, будто о расстреле никто не узнает ни в стране, ни за рубежом. Все это ужасная загадка. Конечно, в Ростовской области все всё знали. Дети тоже знали. И не только в Ростовской области.
Ознакомительная версия.
